Бюрократ и буква в паспорте. Почему мы не будем жить хорошо?

Наш народ, каждый в свое время — хоть сто лет тому, хоть сегодня, то и дело тешит себя успокоительной, извечной мыслью, что это на его долю выпали трудности, связанные с разного рода кризисами, бюрократией, коррупцией и т. п., и что вот-вот придет время и «завтра будет лучше, чем вчера» — «настанет коммунизм», «деньги отменят», «не будет бедных», «чиновники перестанут воровать», «во главе станет справедливый царь».

Однако если элементарно проанализировать, например, последние сто лет жизни в нашей стране (или уже странах), можно явно увидеть, что на смену приходит только новый антураж, меняются атрибуты жизни, ее оболочки, поверхностные тона и тональности, а сама жизнь с ее коррупцией и чиновниками, бюрократизмом и глупостью, житейской неустроенностью и произволом в ее сердцевине остается прежней и почти и не меняется — русскому мужику, хоть с сохой, хоть с собственным трактором, как жилось на Руси тяжело, так и живется.

Безусловно, одна из причин тому — психологическая, в нас самих: во-первых, наша общая неспособность ценить то, что у нас есть (появилось за последнее время), неумение видеть и анализировать, как было и как стало, и, во-вторых, наши неиссякающие жадность и ненасытность (чтобы «все было как у людей», а желательно лучше), которые и не дают нам остановиться и порадоваться тому, что у нас уже есть.

Но помимо причин внутренних, психологических и многим малопонятных, кстати, коррекция которых имеет все шансы привнести немного счастья даже в самую беспокойную жизнь, есть в нас еще что-то, что-то в нашей природной материи, нашем национальном характере, карме, если хотите, что никогда нам не позволит жить, что называется, нормально, как тем же прагматичным европейцам, на которых мы то и дело киваем.

Отчего так? Да хотя бы оттого, что не дадут (и никогда не давали) нам жить нормально наши беспокойные, как навозные мухи, и жалящие, как злые шершни, чиновники и бюрократы. Чиновничий аппарат у нас один из самых многочисленных и один из самых твердолобых в мире (разве что в Гондурасе потвердолобее будет). У меня недавно это было следующим, не коротким и совсем не смешным образом, когда буквально две точки в моей фамилии сыграли для меня почти роковую роль…

По отцу я Ткачёв. Как Ткачёв, прожил я тихонько на свете полноценных сорок лет, ходил в школу, служил в армии, работал на заводе и даже не подозревал, что живу под чужой фамилией. Дело в том, что последние без малого пять лет я безуспешно пытаюсь получить гражданство той страны, в которой уже и не знаю, имею счастье или несчастье, проживать я сам, моя дочь и некоторые некогда близкие мне люди. Давно подав документы на получение того самого гражданства — почти причисление к лику святых, проживающих на той земле, совсем недавно, с трехмесячной задержкой, я получил отказ по причине того, что… я — не Ткачёв, а Ткачёв — это не я (в тот момент у меня было ощущение, как у героя артиста Плятта, который в каком-то фильме якобы умер и весь фильм ходил по инстанциям, доказывая, что произошла ошибка и он-де скорее жив, чем мертв). А не Ткачёв я потому, что у меня в свидетельстве о рождении черным по белому записано, что я самый что ни на есть Ткачев — то есть, Ткачёв, но только без тех самых двух точечек над буквой «е».

Ну, всякий русский человек понимает, что у нас всю жизнь «ё» часто записывалась как «е», и никто этому особого внимания не придавал. Но не в моем случае. В моем случае все было серьезно, как на передовой, когда чиновники, сжав нервно губы, держат круговую оборону и пытаются не подпустить врага. Какого-нибудь Ткачева, который выдает себя за Ткачёва.

А в моем случае Ткачёв — это Ткачёв, лицо для меня постороннее и, так сказать, не идентичное. А Ткачев — это я сам. Ткачев, у которого только его свидетельство о рождении и настоящее, а все остальные документы, по которым он жил и работал, нет.

Для начала мне строго и шепотом, словно шпиону, чья личность была разоблачена, предложили поменять вид на жительство, убрав не мои две точки над «е», и даже пообещали в этом содействие. Но радость моя была недолгой, так как постепенно я стал узнавать, что кроме вида на жительство мне надо будет «переписать» все остальное, что носило предательские и не мои две точки: прописку, регистрацию, военный билет, все остальные записи и справки, которые когда-либо делались и теперь оказывались фиктивными — ну не на Ткачева же они делались, а на Ткачёва, черт побери!

Потом пришлось мне сызнова собирать весь ворох справок с нынешней и предыдущей работы, места прописки и нынешнего проживания, о доходах и налогах, о женитьбе и разводе, но уже без предательской буквы «ё» в моей фамилии — ё-моё! А без «ё», оказалось, нельзя, так как докУменты выдавались именно на Ткачёва, а не на Ткачева!

Например, возник заворот кишок и ум за разум зашёл у работников паспортного стола, где мне нужно было всего-то повторно проставить регистрацию в новый вид на жительство, тот, что без «ё». Но поскольку Ткачёв стал Ткачевым, паспортистка, дама бальзаковского возраста, предложила мне снова пройти девять кругов ада, чтобы поставить привычный штампик о регистрации — привести всё семейство владельца квартиры, где я временно проживал, с уехавшим на заработки в Евросоюз сыном и недовольной супругой, заключить заново договор о съеме квартиры, оплатить заново услугу в сберкассе, выждать положенное время в порядке очереди, съездить всем вместе по другому адресу, чтобы быть внесенным в их реестры и талмуды, и т. д. На предложение обратить внимание, что я тот самый Ткачёв-Ткачев, а не кто-то другой в его обличье, который всего месяц здесь был, дабы продлить регистрацию по месту жительства вместе со всем семейством владельца квартиры и которого заверили, что он может смело менять свой вид на жительство, ему регистрацию просто переоформят в новый документ — они-де не какие-нибудь бюрократы, она внимания не обратила и лишь голосом андроида повторила ранее сказанное.

Я не стал ждать третьего, попугайного раза и с плохо скрываемой мизантропией ко всей столоначальничьей популяции пошел к начальнику. Начальница с лицом, лишенным каких-либо человеческих эмоций, словно в маске сфинкса, на которое надета другая маска сфинкса, со скучающим видом выслушала меня, время от времени откусывая от пирожка с капустой, словно принимала мышьяк, и повторила ровно то же, что сказал мне до этого андроид. Тогда я стал ругаться, требовать книгу жалоб, грозился написать мэру города и губернатору области, если они не перестанут надо мной издеваться. Наконец напомнил, что это именно она заверила меня, что они без вопросов шмякнут штампик в новый вид и что мне негде брать сына владельца квартиры, так как тот уехал — где мне его искать?! После чего дамочка доела пирожок с еще большей гримасой муки на лице, нервно проглотила последний кусок, достала из «шуфлядки» «бланку» и с еще большей скукой на неживом лице выдохнула: «Заполняйте и распишитесь».

Я кинулся заполнять «бланку», радостно полагая, что лед тронулся, в то время как в кабинет вползали и выползали самые колоритные личности — представители той флоры и фауны, судя по всему, обитавшей неподалеку:

1) мужчина пьющей наружности с флагом страны, который он снял «оттуда, откуда его другие не могли снять», за что все его горячо благодарили;
2) уборщица, чтобы привычно махнуть тряпкой;
3) распространители какой-то поддельной косметики, которую минут десять рассматривали и начальница, съевшая пирожок, и Светочка, и еще кто-то, забредший туда по этому светлому поводу.

Я привычно вписал в «бланку» все данные и поставил две подписи. На что эта горгона посмотрела с еще большей скукой и прошамкала: «Ну куда вы свою вторую подпись пишете, ей-богу?! Расписывайтесь за владельца квартиры». Сначала я опешил, потом пробормотал: «Но я не знаю, как он расписывается». На что эта медуза с видом вселенской скорби от моей глупости и глупости таких, как я, которые каждый день отравляют ей жизнь, неторопливо подняла трубку телефона и томно выдохнула: «Светочка, принеси мне папку актов регистраций за этот год». Через минуту в дверь вползла Светочка, они вместе нашли строчку с подписью владельца квартиры, горгона ткнула в нее пальцем: «Видите? Теперь расписывайтесь». Я постарался быть точным, хотя свиной хвостик на конце по причине недостатка опыта вышел не очень. «Теперь идите в шестое окно».

Я «пошел в шестое окно», думая, что на этом мои мучения закончатся, и протянул «бланку». Однако знакомый андроид в шестом окне, не глядя на меня, выдал: «Ничего не могу обещать. Вы поменяли фамилию, надо узнавать». «Что значит узнавать?! Я только что был у вашего начальника и…» Я чуть не выдал: «…подделал подпись хозяина квартиры». Но вовремя поправил себя: «Что еще узнавать?! Вот вам заполненный бланк! Если надо, я еще раз все оплачу!» «Хорошо, я посмотрю, что можно сделать», — этот терминатор, наконец, поднял на меня свои безжизненные глаза и, не отводя их, поднял трубку телефона, натюкал пухлым пальчиком привычный номер и стал неторопливо узнавать «что можно сделать».

Я еще прождал около часа, так как-то «кого-то не было на месте», то «кто-то был на обеде», а «кто-то в отпуске», чтобы, наконец, потеряв всякую надежду, после пятнадцатой попытки, услышать монотонное и спасительное: «Приходите в четверг, после обеда». «И???» «Ну, и, может, поставят штамп». «Что значит, может?! То есть нет уверенности?..» «Нет, уверенности нет. Но есть надежда», — мне показалось, что андроид почти улыбнулся. «Можете мне телефон дать, я вам позвоню?» Тетенька написала на клочке бумаги свой рабочий номер, и мы, наконец, расстались.

Все последующие дни, ровно до назначенного четверга, раза по три до обеда и столько же после, я названивал уже почти родной тетеньке-андроиду, чтобы слышать гудки или привычное: «Перезвоните завтра», «там человек в отпуске, на обеде, заболел, умер, улетел на Марс…».

Наконец мне сообщили, что я могу придти в пятницу в четыре часа и забрать свой паспорт. Почти радостный я был без пяти четыре на месте, и тетенька снова безо всяких эмоций голосом робота попросила-приказала мне подождать: «Когда появятся девочки». Я надеялся, что «девочки» появятся в назначенное время, придирчиво недоумевая, где в это время «девочки» могут шляться.

В течение последующего получаса, сидя спиной к андроиду и другим таким же роботам в кабинках и стараясь не злиться, я узнал, о чем вздыхает андроид из соседней кабинки — «скорее бы пойти домой, чтобы ужин приготовить». Чем занимается робот из другой кабинки — «смотри, что в „Космополитан“ про Пугачиху и Галкина пишут». И что сама моя тетенька-андроид «нагрызла себе семками мозоль на языке» — «эти семки — такая зараза, не оторваться».

«Блин, ведь эти люди на работе, а они даже меня не стыдятся — каждая занимается черте чем! Блин, Гондурас какой-то, — грустно и привычно думалось мне. — И это „Принцип одного окна“, о котором нам который год рассказывают по телевизору, это „слуги народа“, это те самые убийцы нашего драгоценного времени жизни, которое никогда не вернуть и можно было бы потратить на что-то нужное и важное. Это пожиратели нервов, которые никогда не восстановятся, и ведь они — чьи-то мамы и жены, у них растут дети, им не чужды те же проблемы. Откуда же они такие берутся?!»

Наконец около пяти появились «девочки», по всей видимости, с местного шопинга, нашли мой вид на жительство, и моя тетенька-андроид почти торжественно, как приз, вручила мне его. Я не нашел сказать ничего более идиотского в этой бесчеловечной ситуации, как выдавить со странной благодарностью: «Большое спасибо!», словно на самом деле был благодарен этим извергам.