Сто часов счастья - разве этого мало?

Наша улица недаром носила название Хребтовой. Словно Атлант, она держала на своем хребте-позвоночнике первые новости, сплетни, слухи. Где игрались самые шумные свадьбы? На Хребтовой! Где устраивались самые пышные поминки? Конечно, на Хребтовой! Где происходили самые темпераментные ссоры, скандалы и выяснения отношений? Опять же на ней, родной нашей Хребтовой, вырастившей-взлелеявшей не одно поколение своих жителей.

Жизнь на улице не замирала ни на секунду! Все решалось сообща, бурно и ярко! Конечно, не так шумно, как на Советской, но и не так незаметно, как на интеллигентной Коммунистической! Кажется, мы с няней знали каждый уголок нашей улицы. Еще бы! Каждый день отправлялись с ней на прогулку и степенно здоровались со всеми знакомыми.

На углу Хребтовой, около овощной будки, «стоял» «самовар». Так называли калек, лишившихся рук и ног. Встречались они редко, и каждое их появление было памятным. Обычно они просили подаяния. Туловище их было накрепко привязано к небольшой деревянной платформе на колесиках. Рядом с ними непременно должен был быть поводырь.

Лишившимся только ног было легче. Они отталкивались от земли особыми колодками-«утюжками», развивали большую скорость, и руки их от этого становились сильными и мускулистыми. «Самовары» были лишены этой радости. Они держались прямо и молча, прикрученные ремнями к своим деревяшкам, а поводырь тянул тонким голосом: «Подайте защитнику Отечества, подайте на хлеб увечному»…

Поводырями большей частью были пожилые женщины или иногда мальчики лет восьми-десяти, все как на подбор гнусавые, бледные с покрытыми цыпками руками. Прохожие жалели: деньги, хлеб и фрукты так и летели в шапки. Особо сердобольные приносили горячую еду в мисках и смотрели, вздыхая, как поводырь торопливо ел сам и кормил «самовара». Некоторые подносили и рюмочку. «Самовар» хрипло благодарил и они с поводырем снимались с места. До завтра. А может, и до послезавтра. Как получится. Насколько хватит денег, чтобы забыться на дне стакана.

Во сне они были молоды и сильны, их любили женщины и улыбалась жизнь. Потом наступало жуткое опамятование, когда все надо было делать с чужой помощью: одеваться, пить, есть, умываться… Многим «самоварам» удавалось свести счеты с жизнью, и может быть, смерть была к ним более милосердной…

У «самовара», несшего вахту на углу Хребтовой, было улыбчивое лицо. Маленькие карие глазки его приветливо глядели на каждого прохожего, подавшему ему. Казалось, он не чувствовал своего положения, не видел в нем ничего тягостного. Просто радовался тому, что живет. Рядом с ним стояла худощавая женщина средних лет с некрасивым, рябеньким, но очень милым лицом. И глаза ее тоже улыбались. Няня всунула мне в руку железный рубль.

— Положи, детка, в шляпу дяде.

— Нет, — остановил ее «самовар». — Вы лучше моей жене отдайте.

Я протянула деньги женщине. Она аккуратно, даже как-то изысканно взяла их и спрятала в карман.

— Дай Бог вам здоровья, — поклонилась она.

— А вы — молодец, — похвалила ее няня. — Не бросили мужа. Многие-то жены и не выдерживали такого.

— Да я не жена, — просто ответила женщина. — Так, полюбовка. Жена от него ушла сразу, как он вернулся. А я по соседству жила, мужа на войне убило, сынок тоже не выжил. Ну, вот как-то и сошлись потом. Так и живем.

— Ага, — подмигнул «самовар». — Хорошо живем, не жалуемся!

Женщина застенчиво засмеялась и поправила плед, которым он был укутан по плечи.

Няня смотрела на них во все глаза. Потом положила руку мне на затылок и резко нагнула голову.

— Поклонись, детка, — тихо сказала она и голос ее дрогнул. Сама она поклонилась в пояс, и затем мы быстро зашагали по тротуару.

Няня шла молча. Так же тихо прошел весь день. Няня больше не возвращалась к увиденному. И лишь однажды, много лет спустя — я была уже на втором курсе института, — зазвала меня к себе (мы жили по соседству). Я не знала тогда, что вижу ее в последний раз. Через десять дней ее не стало, и ушла она тихо как птица. Просто остановилось сердце. Но может быть, уходящему ведом Его час?..

— Возьми, Лямаша, на память, — протянула она мне небольшой томик в выцветшей обложке.

Я взглянула. «Вероника Тушнова. Лирика». Об этой поэтессе я слышала, но ничего, кроме ее стихотворения «Сто часов счастья», не читала.

— Помнишь, как однажды мы встретили нищего калеку на улице и рядом с ним была женщина? Ты маленькая была, я не хотела, чтобы ты вспоминала об этом, а сама несколько дней проплакала. Лямашенька, я когда эту книгу читала, то сразу женщину ту вспоминала. «Чтобы не было сердце лениво, спесиво, Чтоб за каждую малость оно говорило «спасибо». Вот и та женщина такая же. И эта поэтесса несчастная. Сердцем дышали. Возьми книгу, ты литературу изучаешь, тебе пригодится, только не теряй.

Я, конечно, стала отнекиваться — няня была в никакую. Возьми и все! Поблагодарила, взяла, ушла. И, спускаясь по шести ступенькам няниного дома, не знала тогда, что шагаю во взрослый мир потерь.

И сейчас, когда я раскрываю уже потерявший первоначальный цвет томик, то вспоминаю тихое нянино: «Сердцем дышали», и понимаю, что лучше и не выразить лирику Тушновой, как этими словами.

Я не задаюсь целью пересказывать всю биографию Вероники Михайловны. Это можно сделать с помощью книг и Интернета. Нет, сейчас, когда до весны осталось не так много, мне хотелось бы вспомнить о ней не только как об имениннице марта, но в первую очередь, как о человеке, чье «сердце трепетало на ладони» в «крайнем страдании и острейшем счастье».

Беззащитно сердце человека,
если без любви …
Любовь — река.
Ты швырнул в сердцах булыжник в реку,
канул камень в реку
на века …

Чем больше читала о Тушновой, тем более крепла во мне уверенность, что любовь, ставшая главной темой ее творчества, наполняла собой все ее существо. И увы, обычно, это удел всех внутренне одиноких людей.

Вероника выросла в семье ученого, профессора Казанского ветеринарного института Михаила Тушнова — человека, разносторонне образованного, но необыкновенно властного и деспотичного. Все в доме до мелочей подчинялось и согласовывалось с ним, вплоть до того, из какой материи шить маленькой Веронике платья, какие продукты закупать и в какой час подавать обед или ужин.

Вероника, с детства прекрасно говорившая на английском и французском языках (впоследствии знание языков пригодилось ей в работе над переводами), мечтавшая о литературе и живописи, вынуждена была подчиниться воле отца и поступила на медицинский факультет Казанского университета. Потом продолжала учиться уже в Москве, куда по работе был переведен отец. Затем — аспирантура. Выходит замуж за врача-психиатра Ю.Розинского. И продолжает писать стихи.

К 1938 году относится ее первая публикация. И вроде мечта начинает сбываться — она поступает в Литературный Институт. Но учиться не довелось. Начинается война — Вероника с матерью и маленькой дочерью эвакуируется в Казань, где работает врачом нейрохирургического госпиталя. В 1943 году возвращается в Москву, работает ординатором в госпитале. Тогда же распадается первый брак.

И тогда же ее лирика начинает завоевывать признание. Говорят, знаменитый актер Качалов плакал над ее стихами и даже устраивал домашние вечера чтения.

Постепенно ее произведения становятся широко известными. Выходят сборники стихов. Она много путешествует по стране, переводит с разных языков.

Но я дала себе слово, что не буду пересказывать биографию поэта. Остановлюсь лишь на последних годах. Именно в это время были написаны самые знаменитые стихи, обессмертившие ее имя — «Не отрекаются любя» (а потом родилась и знаменитая песня композитора Марка Минкова, исполненная А. Пугачевой), «Сто часов счастья» и мн. др. Некоторые стихи ее, написанные в этот период, звучали почти как молитва окровавленного сердца:

Пускай лучше ты не впустишь меня,
чем я не открою двери.
Пускай лучше ты обманешь меня,
чем я тебе не поверю.
Пускай лучше я в тебе ошибусь,
чем ты ошибешься во мне.
Пускай лучше я на дне окажусь,
чем ты по моей вине.
Пока я жива,
пока ты живой,
последнего счастья во имя,
быть солнцем хочу
над твоей головой,
землей —
под ногами твоими.

И вся эта несравненная лирика (ее действительно не с чем сравнить) рождена чувством к одному человеку — писателю Александру Яшину. Если можно применить булгаковское определение о том, что «любовь выскакивает из-за угла и поражает как финский нож», то наверно, это сказано о них…

Сейчас этого писателя мало кто вспомнит. А между тем именно о его рассказе «Рычаги» о подавлении личности партийным аппаратом Солженицын сказал, что «автор „Рычагов“ навсегда останется в мировой литературе, ибо те рычаги кое-что повернули»…

Но все же его имя по сей день больше вспоминается, когда говорят о Тушновой. Это была беззаветная и несчастная любовь. Но возможно, именно обреченность этой любви дала неслыханный взлет лирике поэтессы. Лирике женской, очень камерной, тихой, но такой, от которой вздрагивает и откликается ахнувшим звоном сердце.

Яшин был женат, у него было четверо детей. Роман был мучительным. Тушнова рассталась со вторым мужем, писателем Юрием Тимофеевым, главным редактором издательства «Детский мир», расставание было очень тяжелым.

Яшин не смог уйти из семьи. Я не буду давать оценки этому поступку, у меня на это нет никакого права. Этого права нет ни у кого, никто не был в шкуре этих людей, не знал, как они страдали и мучились… Просто как свидетельство этого горького счастья одно за другим появляются стихотворения-жемчужины… «А знаешь, всё ещё будет!» «Вспоминай меня»; «Сто часов счастья»; «Без обещаний жизнь печальней»; «И никто не знает»; «Не отрекаются, любя…»

Можно понять жену, мать четырех детей, на ее стороне и мораль, и закон. И Бог его знает, сколько еще слез, нервов, страданий…

Но нельзя понять, когда добивают более слабого. А Тушнова в этой ситуации была наиболее слабым звеном.

Когда появилось стихотворение «Сто часов счастья», жена Яшина ответила стихотворением «Сто часов счастья взяла и украла». Возможно, это окончательно подкосило и без того издерганную Веронику. Весной 1965 года 54-летняя поэтесса тяжело заболела. Но даже тогда нашла в себе силы ответить. Тихо, достойно, пронзительно, как могла только она, Тушнова.

А я с годами думаю все чаще,
Что краденое счастье — тоже счастье,
Что ситник краденый — все тот же хлеб насущный.
Спасенье жизни неблагополучной.
А может, несравненно слаще даже.
Поверьте, это не в защиту кражи,
Но просто я убеждена, что сытый
Не представляет, сколько стоит ситный.

Вероника Михайловна сгорела от рака за несколько месяцев. 7 июля 1965 года ее не стало. За день до смерти произошло ее последнее свидание с Яшиным. Ровно через три года 11 июля 1968 года от той же болезни скончался Александр Яшин. Судьба, словно в песне, все же соединила их:

Три года ты мне снилась
А встретилась вчера…

И в заметеленной житейскими хлопотами памяти моей порой всплывают отчетливые и печальные картины…

…Детство, «самовар» с рябенькой «полюбовкой», их лики, светящиеся любовью, нянино «Поклонись, детка», затрепанная книжица с едва различимой надписью «В.Тушнова. Лирика» и вновь нянино — «сердцем дышали»…

«Сердцем дышали, сердцем дышали», — звенит в душе колокольчик недостижимого счастья… О, сколько их, так и не достигших обетованной радости, выплескивавших свою боль в стихах и песнях?..

И слова совсем другого поэта ложатся на душу, когда я думаю о Тушновой и тихой силе ее великой любви:

Их голосам всегда сливаться в такт
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье
И встретиться со вздохом на устах
На узких переправах и мостах,
На хрупких перекрестках мирозданья…

Прим.: в эссе, помимо стихотворений В. Тушновой, использованы строки из стихов А. Фатьянова и В.Высоцкого.