Происхождение успеха: почему читают «Щегла»?

«Щегол» стал достижением интеллектуальной прозы последнего десятилетия (Пулитцеровская премия 2014 года «за красиво написанный роман с изысканно нарисованными персонажами, книга, которая стимулирует ум и затрагивает сердце»). Принадлежность к подобному типу прозы для многих читателей уже является вызовом к чтению или даже причиной заблаговременной симпатии. А все потому, что Донне Тартт удалось «изобрести» идеальную, символически нагруженную романную схему, обреченную на успех. И причин у этого успеха три.

Во-первых, сюжет. История Теодора Декера – реставратора, который невольно приносит себя в жертву произведению искусства, созвучна вечному сюжету о жертве Христа. Реставратор мебели – плотник, жертва ради искусства – высокая жертва во спасение всего человечества. К библейскому контексту нас отсылает имя главного героя «Теодор» – «дар божий» (с лат.), славянский же вариант имени – Федор. Достоевского в книге Тартт традиционно много, им же был насыщен первый роман «Тайная история».

Одним из известных критериев «хорошей» (профессиональной) литературы всегда являлась жанровая неоднозначность. Иными словами, решительный крен в сторону детектива или триллера убивает интеллектуальный потенциал книги. Даже несмотря на то, что далеко не каждый читатель осознает жанровые обертоны, чтение романа Донны Тартт становится сверхзанимательным переключением восприятия с одного жанрового регистра на другой. С романа воспитания (и тут срабатывает эффект «полюбившегося героя» из культовых «Над пропастью во ржи» Д.Д. Сэлинджера и «Гарри Поттера» Джоан Роулинг) на авантюрный /приключенческий/плутовской роман с нарочитыми следами детектива (при том, что загадок в романе нет!), далее – к психологическому роману-исповеди, семейному и, наконец, любовному роману.

Но есть в этой книге и нечто такое, что производит эффект съедобного натюрморта. Интуитивно назовем это «привлекательностью» знаков классического искусства: литературы, живописи, музыки.

Страницы романа полны наименований шедевров мировой литературы («Идиот», «Война и мир», «Оливер Твист», «Евгений Онегин», «Макбет», стихотворения Уолта Уитмена и др.), живописи («Урок анатомии» Рембрандта, натюрморты Адриана Коорта, «Мальчик с черепом» Франца Хальса, полотна Ван Гога), музыки (Бетховен, «Четвертая симфония» Шостаковича). Но в «Щегле» они не функционируют как забытые экспонаты, а также действуют и воздействуют («Шостакович – вот это мощага!»). И воздействие набирает силу в соединении с приметами маргинальной культуры – наркотиками и алкоголем.

Такое сочетание не просто отвечает читательскому горизонту ожиданий, а превосходит его, ошеломляет. «Продленный шок» – это как раз то, что ощущает читатель, каждый раз осознавая, что Тео прячет шедевр Карела Фабрициуса в соседней комнате или камере хранения спортивного инвентаря. Нас захватывают парадоксы, которых с развитием сюжета оказывается все больше. И первый парадокс – это сам взрыв, разрушительная сила которого как бы провоцирует созидание: возвращение десятков утерянных полотен, обретение себя и семьи («Не плоть и кровь – сердце делает нас отцами и детьми»).

Но успех книги у широко читателя вызван не самими культурными знаками, а их «объясненностью», подготовленностью к легкому усвоению. «Ключи» к тексту небрежно разбросаны: в эпиграфах из Камю, Рембо, Ларошфуко, Шиллера, Ницше (наиболее демонстративный – «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины»), названиях глав («Мальчик с черепом», «Ветер, песок и звезды», «Идиот» и др.), наконец, само количество глав и частей угадывается как дополнительный знак (5 частей – пятиактная трагедия, какой была, например, трагедия «Гамлет»; 12 глав).

Напоследок «доскажем», что «каждому – свое», и кому-то «просто понравилось заглавие» (птичку жалко)! И все-таки есть в этой книге нечто такое, что выражает всю суть наших дней и вместе с тем является самой нарочитой ее подделкой. Такова новая гениальность. В литературе.